Наталья Корнева. Британский парламент, библиотека Алвара Аалто в Выборге, Рейхстаг, Белый дом, Венская опера и даже город Бразилиа — все эти проекты появились на свет после победы на архитектурных конкурсах. Разбираемся, насколько подобные конкурсы важны сейчас, как они влияют на привлекательность современных городов и должны ли здания-победители нравиться публике.
В Хельсинки завершился первый этап открытого конкурса на проект музея Гуггенхайма в Южной гавани. Подобное знаковое сооружение может наделить финскую столицу уникальным новым статусом, навсегда закрепив ее на архитектурной карте мира. Раньше нечто похожее уже произошло с Бильбао: исполинское здание музея Гуггенхайма по проекту Фрэнка Гери в первый же год посетили больше 1,3 млн человек. Однако вопрос, выявит ли представительный международный конкурс в Хельсинки новую архитектурную звезду, по-прежнему остается открытым.
Все чаще профессиональное сообщество задается вопросом: так ли уж полезны крупные архитектурные конкурсы? Они декларируют идею открытости и равных возможностей для всех участников, но на деле в масштабных дизайн-состязаниях редко побеждают небольшие студии. На крупный конкурс поступает в среднем от 500 до 1000 заявок, и значит, тем меньше времени жюри уделяет просмотру и обсуждению каждого отдельного проекта. Впрочем, если выиграет маленькая частная студия, ситуация может только усложниться. Кьетил Торсен из норвежского бюро Snohetta мрачнеет, когда рассказывает, как они победили в конкурсе на проект библиотеки в Александрии, организованном правительством Египта. В студии тогда работала пара десятков человек, которые оказались не готовы ни к объемам работ, ни к сложностям с заказчиком, ни к дестабилизирующим факторам вроде коррупции. Библиотеку в итоге достроили, но на это ушло 12 лет.
У крупных бюро другая особенность: там конкурсы поставлены на поток. Наивно полагать, что архитектор уровня Дэвида Чипперфильда самостоятельно рисует эскизы: его бюро успевает поучаствовать в сотне соревнований в год, это фабрика по производству идей, на которой работают команды безымянных подмастерий. Конвейерный подход в именитых студиях с точностью показан в документальном фильме The Competition («Конкурс»): вчерашние студенты-архитекторы ночами придумывают футуристические здания, а Фрэнк Гери, Жан Нувель или Доминик Перро появляются в последний момент, чтобы добавить пару финальных штрихов, наорать на подчиненных и представить проект перед конкурсным жюри.
Отдельная проблема — современный культ архитекторов-звезд вроде Захи Хадид или Нормана Фостера, без которых не обходится ни один крупный конкурс. Звезды заседают в жюри, звезды представляют проекты под своим именем. Именно они привили моду на здания затейливой формы: заказчики очаровываются красивым рисунком, не задумываясь, насколько сложен конструктив и во сколько обойдется постройка очередного инопланетного объекта. Недавно Захе Хадид под давлением общественности пришлось скорректировать проект Национального стадиона в Токио, выбранный на конкурсе в 2012 г. Японцы посчитали, что стадион слишком большой, дорогой и несоразмерен окружающей застройке. В итоге было принято решение использовать при строительстве более экономичные и легкие материалы, а бюджет проекта сократился с $3 до $1,7 млрд.
Многие знаковые сооружения, ставшие символами эпохи, — это проекты-победители крупных международных конкурсов. Один из наиболее ярких и неоднозначных примеров — Центр Помпиду в Париже, лауреат конкурса 1971 г., творение Ренцо Пьяно и Ричарда Роджерса. Это первое здание в стиле хай-тек, удивительное сооружение, где коммуникации вынесены из внутреннего объема наружу. Парижане невзлюбили его сразу и долгое время устраивали пикеты, чтобы уродливое строение снесли. Несмотря на то, что Центр Помпиду включен в учебники по архитектуре, французы до сих пор считают его одной из самых некрасивых построек Парижа.
Другая история касается символа Австралии, Оперного театра в Сиднее. Проект получил первую премию в конкурсе 1957 г., однако не принес архитектору Йерну Утсону ни удовлетворения, ни признания. В процессе работы он рассорился с австралийскими властями и больше никогда не возвращался на Зеленый континент. Причем предъявленные ему обвинения — превышение сметы, нереалистичность замысла и неспособность довести проект до конца и по сей день актуальны в мире архитектуры.
Часто по сходному сценарию — конфликт, обвинения и взаимные обиды — развивается ситуация с архитектурными конкурсами в России. Из соображений престижа у нас также приветствуется участие звезд, и иностранные архитекторы побеждают чаще, чем российские — но на этом история обычно заканчивается. Еще свежи воспоминания о покрытой золотым куполом второй сцене Мариинского театра, придуманной Домиником Перро — подготовленная по его проекту документация в итоге не прошла госэкспертизу. Норман Фостер вместе с бюро Сергея Ткаченко выиграл конкурс на концепцию реконструкции ГМИИ имени Пушкина в Москве, но, спустя почти четыре года, когда проект не сдвинулся с мертвой точки, отказался от работы. Примечательно, что после ухода Фостера был объявлен новый, закрытый конкурс на реконструкцию Пушкинского музея, и в нем приняли участие исключительно российские архитектурные студии (победителем признано бюро «Проект Меганом» и Юрий Григорян).
Иностранные архитекторы, принимавшие участие в российских архитектурных конкурсах, в частных беседах сетуют, что различие между подходом в России и Европе можно назвать катастрофическим: русские заказчики предпочитают проекты «побогаче» и любят показной шик; совсем не ценят энергоэффективные решения и часто до последнего не называют точную стоимость проекта. В России сложно провести границу, где заканчивается консерватизм и неприятие любой новой архитектуры и начинается охрана культурного наследия. К тому же у иностранцев нет допусков СРО, и с западными студиями почти всегда работают местные компании, адаптирующие проект для госэкспертизы, а это приводит к дополнительным сложностям — в процессе адаптации компании-посредники вносят изменения в победившую концепцию и сильно переделывают архитектуру. В свою очередь российская сторона пеняет зарубежным специалистам на незнание региональной специфики и климатических условий, неуважение к СНиП и слишком вольное обращение с памятниками истории и культуры.
11 сентября был объявлен победитель конкурса на приспособление Мраморного дворца в Санкт-Петербурге под нужды Европейского университета: им стал иностранец, француз Жан-Мишель Вильмотт. На данный момент это самая свежая и географически близкая история про попытку реализации конкурсного проекта на территории России — попробуем понаблюдать, во что она выльется.